Эрик Гарсия - Ящер [Anonimus Rex]

— Однако эти бумаги, — и Джонсон, шурша ломкими на краях страницами, демонстративно размахивает пачкой, словно сенатор Маккарти своим черным списком, — они, в конечном итоге, важнее жизни отдельного динозавра. Они были обнаружены на дне картонного ящика, запрятанного в кладовой ночного клуба. Судя по всему, они принадлежали доктору Эмилю Валлардо, дину-генетику из Нью-Йорка. Здесь содержится информация, касающаяся его… экспериментов по скрещиванию.

Эврика! Я готов закричать. Вот почему Джудит Макбрайд категорически отрицала финансирование ночного клуба Донована — это были деньги доктора Валлардо! И все же, содержать ночной клуб на другом конце страны только для того, чтобы спрятать некие бумаги… не слишком ли это сложный способ сохранить в тайне эксперимент, уже хорошо известный Советам?

— А это, — продолжает Джонсон, выставляя на всеобщее обозрение маленький стеклянный сосуд, — было обнаружено в потайном сейфе, укрытом под половицами.

— Что это? — задирает голову миссис Ниссенберг.

— Это один из его экспериментов. Это смешанный эмбрион, — до предела понижает голос Джонсон.

Хаос.

— Мы должны исключить его из корпорации! — вопит Оберет.

— Врачей не исключают из корпорации, только адвокатов, — отзывается Зелигман.

— Мы могли бы отозвать его лицензию…

— Дети, как насчет детей?

Откинувшись на стуле, я отключаюсь от окружающего шума — разглагольствований против Валлардо и его кощунственных экспериментов, криков типа «что с нами будет», «мы все превратимся в беспородных дворняжек», воя, визга, охов и ахов по поводу уничтожения нашего рода. И несмотря на врожденное отвращение к нытью по какому бы то ни было поводу, я не могу сказать, что их осуждаю. Члены Совета, как и все прочие динозавры, встревожены. Они опасаются угрозы нашему единству, конфликта науки и природы, отсутствия четких представлений о том, что правильно, а что нет в мире, где мы вынуждены скрываться, где нравы вывернуты наизнанку, а точки зрения меняются изо дня в день.

Больше всего они боятся потерять индивидуальность. Хотя беспокоиться по этому поводу совершенно бессмысленно: мы давным-давно ее потеряли.

Новые звуки со стороны лестницы. Притоп. Два прихлопа. Пауза. Притоп. Два прихлопа. Трехногая лошадь? Убийцы, нехотя волочащие труп по ступеньками? Притоп. Два прихлопа.

К стуку вскоре присоединяется голос, брюзгливый и настойчивый:

— Ну? Вы таки мне поможете или вы таки мне не поможете?

Харольд несется к лестнице — Бронты могут и так, когда им очень нужно, — и минуту спустя возвращается с каким-то старцем в одной лапе и инвалидным ходунком в другой.

— Отпустите меня, — ворчит старец. — Я могу идти, я могу идти. По лестнице — нет. По полу — да.

— Это доктор Otto Соломон, — объявляет Джонсон. — Когда-то давным-давно доктор Соломон был компаньоном Валлардо, и, мне кажется, он способен несколько прояснить ситуацию.

Доктор — Хадрозавр, если мне правильно подсказывает запах, — облачен в человечий костюм и выглядит на редкость забавным коротышкой. Акцент, как у эсэсовского штурмфюрера, пять футов роста, лицо шарпея, волосы, из последних сил цепляющиеся за череп, но явно проигрывающие битву. Удивительная имитация человечьего вырождения, и я могу только восхищаться такому выбору костюма, а также надеяться, что, если доживу до его лет, у меня хватит мужества столь же тщательно изобразить свою дряхлость.

— Куда это вы уставились? — спрашивает он, и я фыркаю, искренее сочувствуя тому, кого он поймал с поличным. — Я говорю, куда это вы уставились, Раптор?

— Я? — Вот те раз.

— Вдоволь насмотрелись?

— Да.

— Да, что?

— Да… доктор.

— Так-то лучше. — Доктор Соломон выхватывает у Джонсона свой ходунок и устремляется в центр нашего кружка — топ, хлоп-хлоп, топ, хлоп-хлоп, — выказывая при этом совершенно невероятную для дина его возраста и немощи скорость.

— Прежде чем изложить мое видение ситуации, — чеканит он, с тевтонским усердием выговаривая каждое слово, — возможно, кто-то из вас хочет сказать нечто важное? Нечто, не терпящее отлагательства?

Ни одна лапа не поднимается.

— Хорошо, — продолжает Соломон. — В таком случае, будьте любезны не забывать держать варежку закрытой, пока я говорю. Никаких вопросов и домыслов, пока не закончу.

Мы снова принимаем его требования. Доктор Соломон вытягивается в струнку, обводит взглядом комнату, заглядывая в глаза каждому из нас. Он начинает с краткого обзора мироздания, первичного питательного бульона и одноклеточных организмов, ни на что более не способных, кроме как бултыхаться, мутировать и делиться. Мы добираемся до ранних форм многоклеточной жизни, и доктор заводит бормотание про ДНК, генетические коды и белковые нити.

Где-то через тридцать минут, в течение которых миссис Ниссенберг то и дело тыкает меня вязальной спицей, чтобы я не заснул, я высоко поднимаю руку и спрашиваю:

— Нельзя ли попроще?

Доктор глазом на меня не ведет и продолжает свою речь:

— … следовательно, с рибосомами, использующими доступный материал…

Но я полон решимости освободиться к обеду.

— Простите меня, доктор Соломон, но какое отношение все это имеет к бумагам Валлардо?

Доктор, пылая взором, переключается на меня:

— Вам подавай все просто! Вот ваше поколение, вы хотите все сразу, на тарелочке. Вы не желаете думать над ответом — вы хотите, чтобы другие делали за вас всю работу. Так? На это вы рассчитываете?

— Короче не скажешь, док. — Я оглядываю комнату, и присутствующие, похоже, разделяют мои чувства. — А теперь ближе к делу, пожалуйста.

Соломон вздыхает, качая головой от жалости к нам, невежественным массам:

— Бумаги доктора Валлардо, наряду с некогда замороженным эмбрионом в этой пробирке, указывают на межродовое скрещивание, — просто говорит он.

— Нам это известно! — кричит Джонсон. — Мы знали это уже полгода назад!

— Шесть месяцев! — взвизгивает Хандельман, желая испытать голосовые связки. — Шесть месяцев!

Остальные тоже вступают в перепалку, кляня Соломона за то, что он угробил полчаса нашего времени на научную болтовню, но доктор трижды хлопает в ладоши — шлеп-шлеп-шлеп, — и в подвале снова воцаряется тишина.

— Если вы прекратите тявкать, — говорит он, прокладывая льдом каждое слово, — то, возможно, окажетесь способны не просто слушать, но и услышать меня. Услышать. Доктор Валлардо долгое время занимался межвидовым скрещиванием. Но я говорил вам вовсе не о том.

Хандельман опять за свое:

— Шесть месяцев!

— А я говорил, — продолжает Соломон, — что все эти свидетельства, если я правильно их понял, указывают на то, что он начал эксперименты по межродовому скрещиванию.

— Межродовому? — повторяет Колон, сомневаясь в определении термина.

— Как например? — подает голос Оберст.

— Как… как собака и кошка? — вылезает Колон.

— Или мышка и петушок? — подхватывает миссис Ниссенберг.

— Осел и рыба! — визжит Курцбан.

Но я уже все понимаю, всю картину в целом, полный набор, всю шатию-братию и все мотивы в придачу. Ладно, не все, но во всяком случае большую часть. Я делаю шаг вперед:

— Как насчет скрещивания динозавра и человека? — спрашиваю я, нисколько не сомневаясь в ответе. — Не над этим ли работал доктор Валлардо?

Соломон небрежно хмыкает в мою сторону.

— Видите, — говорит он, — кто-то из вас все-таки способен услышать.

Я улизнул сразу, как полетели перья, однако при отступлении умудрился схлопотать несколько случайных отметин от мелькающих когтей и хвостов. Хаос воцарился в тот момент, когда Соломон разложил все по полочкам, объяснив всем и каждому, что Валлардо пытался получить межродовое потомство, и тут же по всему подвалу вспыхнули разрозненные стычки, миниатюрные битвы, дающие выход ярости и замешательству. Доктор Соломон, явно не ожидавший столь острой, хотя и органически присущей Совету реакции, заработал ужасную рану на голове, прежде чем успел собраться с силами, чтобы рвануть к лестнице; у Джонсона, поглощенного борьбой без правил с Курцбаном, на этот раз и в мыслях не было помочь престарелому доктору.

В общем, как только кровь, пот и желчь брызнули на стены подвала, я подхватил миссис Ниссенберг и утащил ее в дальний угол.

— Вы должны засвидетельствовать, как я подписываю все это, — сказал я ей и вытащил копии бумаг об очищении Совета от моего присутствия. Все это время я уклонялся от хвостов и отражал когти, пытаясь сохранить относительную целость и невредимость.

После серии коротких движений: подписал — заверила, все кончено — я официально и навсегда вышвырнут из Совета. Миссис Ниссенберг пожелала мне удачи, и я, еще несколько раз бросив вызов смерти, добрался до лестницы.